Эпиграф
С. Довлатов (цит. по памяти)
Если вы соскочите с операционного стола,
чтобы подать хирургу требуемый инструмент,
вы переплюнете меня в сочетании идиотизма и деликатности.
Пока же я, как мне кажется, уверенно лидирую.
На дородовом было мрачно.
По вечерам мы собирались на лавочке и прислушивались к себе.
— Ой, девочки, поясницу колет!..
— А меня второй день ноги не носят!..
— А у меня низ живота тянет, с утра тянет, так тянет!..
— Ха! У меня третью неделю тянет, толку-то!..
Из раскрытых окон родилок неслось то и дело: «Ой мамочки! А-а-а-а! Помоги-и-ите!».
Мы слушали это с завистью. Нам казалось, что даже это не так тяжело, как бессмысленное тупое ожидание.
… Схватки начались в полночь. Минут пятнадцать я страдала, потом взяла в руки часы. 3 минуты перерыв. 7 минут. 8. 8. 8. 5… Лежать больше не было сил. Я пошла ходить по коридору. С часами в одной руке и романом Марининой в другой. 7 минут. 9. 9. 4. 3. 5. 3. 9…
На плакатах в коридоре значилось: «Если схватки участились от 3 до 5 минут — пора ехать в роддом». 10 минут. 12. Блин, ложные, что ли?! 5. 5. 5. Будить дежурного акушера? 7. 8. 7. Пусть поспит…
Час. Два. Три. Я вышагиваю по коридору. Мимо привидениями мелькают другие страдалицы. Одна с перекошенным лицом подходит: «У меня, кажется, отошли воды…» Я беру ее за руку и иду будить дежурную акушерку.
— Простите, здесь девушке нехорошо…
10 минут. 6. 8…
В ту ночь я сдала дежурным четырех рожающих. В семь утра не выдержала и позвонила своей акушерке. Та распорядилась немедленно идти сдаваться. Дежурный врач глянул и хмыкнул:
— Деточка, да вы рожаете!..
— Но схватки… такие… нерегулярные…
— Ну и что?
Лечащий врач, примчавшаяся по вызову, посмотрела на меня как на умственно отсталую:
— Я сколько раз говорила: ночью надо или спать, или вызывать врача!.. Ну куда вы сейчас пойдете рожать, вы всю ночь мучались!
— Не, доктор, я не мучалась, я книжку читала…
— Надо было не книжку читать, а врача звать!
— Но зачем я буду беспокоить человека, если схватки нерегулярные?..
— Ыыыыы….
Четыре часа под капельницей. Снотворное. Легкая дрема. Схватки продолжаются. Нерегулярные, естественно. Чтоб смешнее было.
В три часа я иду рожать.
— Книжку с собой можно?
— Можно, детка, все можно…
Хожу по коридору. Читаю Маринину. В четыре приходит врач.
— Раскрытие, да… Угу… ну, пока не очень…
— А это… вот это что было? Такое… неуютное?
— А это воды околоплодные отошли. Мы пузырь прокололи…
— А-а… Спасибо…
Интервал между схватками доходит до вожделенных трех минут. Я хожу. Читаю Маринину. В пять приходит врач.
— Раскрытие, да… Но пока не очень…
Отправляют в душ. Без Марининой. От теплой воды хорошо. От схваток не очень. Без книжки совсем плохо — отвлечься не на что. Интервал две минуты.
Выпускают из душа. Я хватаю книжку. Приходит врач.
— Раскрытие, да… Три сантиметра… нет, четыре… даже, пожалуй, пять… — залезая в меня по колено, — или, может быть, шесть… ношпу, может быть, прокапать? аллергия на ношпу? ну, тогда не будем… шесть сантиметров хорошее раскрытие… или даже семь… — поворачиваясь у меня внутри, кажется, всем туловищем, так, что я взвываю, — а то и все девять…
Встаю. Иду ходить по коридору. Получается уже совсем хреново. Интервал между схватками хорошо, если минута. Тошнит. Противно. Прошибает пот. Акушерка говорит, поднимается температура. Одной рукой держусь за стенку. Второй перелистываю Маринину. Спасибо тому, кто изобрел покет-буки — книжку в твердом переплете я бы не удержала.
Силы кончаются. Возвращаюсь в родилку, плюхаюсь на специальное сиденье и готовлюсь просить эпидурал. Приходит акушерка. Не могу больше, говорю, хочу анестезиолога. Хочу того красивого седого анестезиолога. Кранты, говорю.
— Ну да, — ехидничает акушерка, — вот и сестра твоя говорила: мол, мне что, а вот Лизавета будет ныть про свой низкий болевой порог и требовать анестезию. Ну, дай посмотрим, что у тебя там? Ой! Да ты родишь через двадцать минут!
— Двадцать минут — это хорошо, — хриплю я. — Двадцать минут я проживу без анестезии. И без того красивого анестезиолога.
— Сейчас все равно не его смена, — хихикает акушерка.
Приходит врач. Уже четвертый врач за мои роды. Пять минут меня учат тужиться. Это неприятно. Потому что собственно тужиться нельзя, а надо только тренироваться. Потом они приходят к выводу, что я научилась, и пора на кресло.
Перед вскарабкиванием на кресло надо снова сменить рубашку.
— А еще выкурить трубочку, — колбасит меня, — и прибегут собаки с глазами, как две Старые Башни…
— Ты книжечку-то оставь, оставь, — отбирают у меня заветную Маринину, — это быстро…
На третьей потуге — общий вскрик, хлюп младенца, и мне на живот плюхается ревущее, длинное, красноватое, корчащее рожу… Дочка…
— Рыыыыыыыжая!.. — реву я счастливым ревом и вытираю слезы не то подолом своей рубашки, не то подолом докторского халата.
— Золотая! — кричит акушерка.
— Рыыыыыжая!!! — спорю я.
— Золотая!.. — подхватывает врач…
— Спасибо… — реву я, вцепившись в ребенка и физически ощущая, как меня окутывает и обволакивает стихийно пробуждающийся материнский инстинкт.
— Как назовешь-то?
— Маргаритой… Маргошкой… Рыыыыжая моя…
Потом меня дочищали и зашивали — под наркозом, так что я этого не помню, мне рассказали, — потом переложили на каталку и не разрешили вставать шесть часов, потом подложили под бок Маргошу, рыжую, еще с закрытыми глазками, голодно чмокающую, потом повезли в коридор, потом приехала семья, которую почему-то пустили, хотя нельзя, и любимый дрожащими руками обнимал дочку, а у папы было ошарашенное и оторопело-счастливое лицо, а свекровь все допытывалась, что мне можно кушать и что мне привезти, а папина жена тихо причитала над маленькой, — а мне было просто хорошо. Так хорошо, как давно не было…
Лиза, 29 лет
